("Sueddeutsche Zeitung", Германия)
На протяжении нескольких десятилетий Ганс-Дитрих Геншер (Hans-Dietrich Genscher) работал над преодолением конфликта между Востоком и Западом и над объединением Европы. Однако теперь его достижения оказались под угрозой. В интервью нашему изданию он говорит о власти доброй воли в политически непростые времена.
Süddeutsche Zeitung-Magazin: Несколько месяцев назад на нашу просьбу об интервью ваш офис ответил, что вы тяжело больны и не можете говорить публично. Это звучало пугающе.
Ганс-Дитрих Геншер: С сентября прошлого года я был практически недееспособен. Но в начале января я спросил своего кардиолога: «Ну, как мои дела? Только, пожалуйста, говорите прямо!» И он ответил: «Ну, если вы хотите знать правду, то мы больше ничего не можем поделать — все остальное вам придется делать самому».
— И что вы в этот момент подумали?
— Я подумал: «Не может быть, чтобы все было кончено!» Я вспомнил слова врача, лечившего меня в 19 лет от туберкулеза: «Парень, выздоровление наполовину зависит от твоей воли и внутренней силы. Если ты будешь сильным, то справишься». И он оказался прав.
— Вам уже 88 лет.
— Я пока не могу ходить так же хорошо, как раньше, но в остальном чувствую себя неплохо.
— Что самое плохое в преклонном возрасте?
— Я принимаю все, как есть. Я не жалуюсь и радуюсь каждому новому дню. Когда я вспоминаю свои прошлые болезни, мне едва верится, что я дожил до сегодняшнего дня. В юности я заболел туберкулезом и целых три года провел в больницах и санаториях.
— Как выглядит обычный день пенсионера Ганса-Дитриха Геншера?
— Я теперь больше времени, чем раньше, уделяю своей жене, семье, чтению и исполнению обязанностей, которые от меня никуда не делись.
— Каких обязанностей?
— Будучи известным человеком, я веду невероятно обширную переписку. Особенно много писем я стал получать после освобождения российского предпринимателя Михаила Ходорковского, над которым активно работал в 2013 году. Многие стали просить меня помочь им в аналогичных ситуациях — часто это бывают родители молодых людей, попавших в заключение в Азии в связи с наркотиками. Именно им чаще всего требуется подробный ответ, потому что чаще всего они пребывают в растерянности и отчаянии.
— Ваша помощь в дипломатической сфере по-прежнему очень востребована.
— Конечно, постоянно поступают различные просьбы о помощи со стороны партии. Причем часто люди думают, что в наши времена все было лучше.
— Это было действительно так?
— Я всегда считал это пустыми грезами. Как же часто нам с Вальтером Шеелем (Walter Scheel — немецкий политик, бывший федеральный президент ФРГ — прим. пер.) приходилось слышать: «Да, когда у власти был Хойс (Theodor Heuss — немецкий политик, бывший федеральный президент ФРГ — прим. пер.) — вот были времена!»
— Вы на протяжении значительной части своей карьеры работали над сближением Запада и Востока. Поэтому нынешнее «похолодание» между Россией и Западом должно сильно задевать вас лично, не так ли?
— Я переживаю по этому поводу, это правда. Я скажу так: после падения Берлинской стены возникли большие перспективы, которые, однако, не были реализованы. А когда обострились проблемы, институты, которые у нас были, оказались не задействованы.
— Какие институты?
— Например, совет Россия-НАТО. Его создание было смелой идеей. Я не понимаю, почему этот механизм практически не задействуется. Этот совет был создан именно для подобных случаев — не для «солнечной» политической погоды, а для «дождливой». Я постоянно слышу жалобы, как же это тяжело — собрать всех за одним столом. Конечно, это непростая задача. Но это в любом случае лучше, чем дипломатическая тишина. Слава богу, что наше правительство упорно работает над тем, чтобы эта нить не оборвалась окончательно.
— Но конфликт с Россией — это ведь не просто эмоции. Путин аннексировал Крым и нарушил тем самым международно-правовые нормы.
— Внешняя политика требует оказывать на противоположную сторону влияние, но не отворачиваться от нее. Лишь так можно что-то изменить к лучшему.
— Запад отреагировал на действия России вводом санкций. Это было ошибкой?
— Я не думаю, что они будут иметь тот эффект, на который кто-то рассчитывал. Путину же эти санкции и вовсе лишь помогли, потому что он тем самым получил возможность объяснить возникшие из-за него самого проблемы. Кроме того, от санкций страдает наша собственная экономика.
— То есть вы хотите сказать, что Западу не остается другого выбора, кроме как смириться с присоединением Крыма к России?
— Конечно, нет. Но если вы хотите оказать влияние на другую сторону, с ней нужно вести диалог, причем без каких-либо дополнительных условий. На мой взгляд, «политика разрядки» со стороны ФРГ вкупе с Совещанием по безопасности и сотрудничеству в Европе проложила путь к сближению Востока и Запада и в конечном итоге к воссоединению Германии. Но если бы мы сказали, что сначала Германия должна воссоединиться, и лишь тогда мы будем говорить друг с другом, то мы бы сегодня по-прежнему ждали и того, и другого.
— Вы разделяете опасения русских, что они однажды могут оказаться в окружении стран НАТО?
— Говоря объективно, предпосылок к этому нет. Но расширение НАТО на восток в ходе диалога с Россией можно было бы организовать таким образом, что у нее просто не возникло бы опасений по этому поводу. В конце концов, нам же удалось ранее решить гораздо более сложный вопрос членства объединенной Германии в НАТО. Тогда я сказал моему советскому коллеге Шеварднадзе: «У нас сейчас 500 тысяч солдат. Мы предлагаем вам вот что: у объединенной Германии будет меньше солдат, чем сейчас у ФРГ, то есть примерно от 350 до 450 тысяч». А сейчас их еще меньше.
— Однако это сокращение стало возможным лишь под нажимом Шеварднадзе.
— Нет, мы, конечно, еще раньше вели подробные переговоры. Но вот что я вам скажу: если кто-то становится слабее, ему надо протянуть руку, и он этого не забудет. Если же убрать в этот момент руку, то нуждающийся в помощи этого тоже не забудет. Мы живем в эпоху глобализации и, как никогда раньше, зависим от сотрудничества разных стран. Политика конфронтации, осуществлявшаяся по принципу «кто сильнее, тот и прав», устарела. Нам нужно действовать сообща, чтобы преодолевать кризисы. А то, что сообща мы можем добиваться успеха, подтверждают недавние договоренности с Ираном. Русские легко могли бы заблокировать их, если бы захотели. Это значит, что когда обе стороны чего-то хотят, они этого добьются.
— Вы считаете, что кризисы вокруг Ирака и Сирии тоже не были бы такими острыми, если бы русские и американцы действовали сообща?
— Вполне возможно. Сами подумайте: как удалось преодолеть холодную войну, хотя очень важную роль в этом сыграли европейцы? Или, если говорить еще прямее, то решающее значение имела политика разрядки со стороны ФРГ. Для этого было необходимо смягчить общую атмосферу. В итоге стало возможным подписание Парижской хартии 1990 года. Это была политическая программа, действовавшая на огромном пространстве — от Ванкувера до Владивостока. Она связывала три континента, а если рассуждать с позиций того времени, то два разных мира.
Это была концепция, в значительной степени отвечавшая интересам именно Востока. Можно было бы воспользоваться 25-летним юбилеем подписания этого документа, который будет отмечаться в ноябре, в качестве прекрасного повода начать все сначала — созвав конференцию и подумав, что мы могли бы сделать, чтобы стабилизировать ситуацию в северном полушарии. Нужно вновь начать говорить друг с другом, чтобы каждый мог честно сказать, чего мы хотели после окончания Холодной войны. Мы хотели перенести границы Европы на восток или положить конец разделу Европы? Мы хотели именно последнего. Для этого с обеих сторон должны найтись люди, имеющие добрую волю. Тогда для «политики разрядки» нашлась благодатная почва, потому что Горбачев был готов искать точки соприкосновения.
К этому добавилась его чрезвычайная дальновидность. В декабре 1988 года, то есть задолго до появления термина «глобализация», Горбачев выступил в ООН и констатировал, что существуют проблемы, касающиеся нас всех, и поэтому мы должны их решать совместно. Он был абсолютно прав. Оглядываясь назад, сегодня можно лишь удивляться тому, что Запад сначала не признал Горбачева. Позднее, уже после окончания холодной войны, Буш-старший также заговорил о новом миропорядке, но его сын потом перестарался, действуя в этом направлении.
— Вы выражаетесь очень дипломатично.
— Могу по этому поводу рассказать вам небольшую историю, которую сам узнал несколько лет назад. В гостях у Буша-старшего на его ранчо был один высокопоставленный политик. А его оба сына — будущий губернатор и будущий президент — играли в мяч. И вдруг гость спросил: «Вы можете себе представить, что кто-нибудь из них когда-нибудь станет президентом?» Прежде чем отец успел что-то сказать, ответила мать: «Только не этот!» И указала на Джорджа-младшего.
— Видите ли вы у Путина вообще готовность к диалогу, каковую имели тогда Горбачев и Буш-старший?
— Он представляется мне большим прагматиком. У него очень сухая речь. Это, возможно, несколько облегчает задачу нашей канцлерин, когда ей приходится говорить с ним на трудные темы. Мне кажется, в прямом общении ей лучше, чем другим главам государств и правительств, удается достучаться до него. И дело не только в том, что она говорит по-русски.
— Михаил Горбачев в начале этого года дал очень откровенное интервью журналу Spiegel, в котором, в частности, предупредил об угрозе начала Третьей мировой войны. Не слишком ли он пессимистичен?
— Я разделяю его опасения. Возможно, это свойственно именно людям нашего поколения, своими глазами видевшим последствия Первой мировой. Нынешнее же поколение не осознает по-настоящему опасности, связанной с новой мировой войной.
— Что можно сделать, чтобы ситуация перестала накаляться?
— Надо вернуться к той точке, в которой мы с большими надеждами начинали нашу работу после падения Берлинской стены: надо подробно поговорить о наших целях. И тогда можно будет констатировать, что перед нами стоит целый ряд вызовов, в отношении которых мы придерживаемся одного и того же мнения, потому что соответствующие вопросы до сих пор попросту не поднимались. Возьмем, к примеру, проблему беженцев: она постепенно становится глобальной. К сожалению, в Европе по-прежнему находятся люди, рассуждающие так: «Мы живем в Северной, а не в Южной Европе, и поэтому беженцы из Африки нас не касаются». Но и американцы тоже могли бы легко сказать, что их эта проблема не касается.
Однако сейчас в мире практически нет такого кризиса, который нельзя было бы решить на глобальном уровне. Тогда Европа легко могла бы стать экспериментальной лабораторией, потому что здесь в прошлом не раз становилось очевидно, как, несмотря на всевозможные кризисы, стороны все же находили возможности решать проблемы сообща. Когда в 1950-х годах была создана «Европа шестерых», такое карликовой государство как, к примеру, Люксембург имело равные права с Германией. И эта модель работала.
— Но не слишком ли вы приукрашиваете картину? Ведь в ситуации с греческим кризисом эксперимент едва не провалился.
— Это стало следствием того, что многие просто не понимали, что Европе приходится каждый день заново доказывать собственную состоятельность.
— Недавно политолог Герфрид Мюнклер (Herfried Münkler) предположил, что Европа утратила миф о собственном возникновении. Сегодня, по его словам, недостаточно 70 лет без войны для того, чтобы восхитить людей феноменом Европы.
— Тем не менее, Европе удалось объединить под одной крышей совершенно различные государства — большие и малые. Это станет проблемой нового миропорядка: можно ли достичь согласия в мире — за пределами собственных границ? Может ли такое быть, чтобы твоей стране на протяжении долгого времени жилось хорошо — притом, что и соседним странам живется хорошо? Это стало возможным благодаря европейской солидарности. В этом смысле у Европы поистине глобальная миссия. В глазах всего мира Европа давно уже стала моделью для подражания, хотя в некоторых мировых столицах этого еще не понимают. А мир превратился в систему добрососедства, в которой в процессе глобализации твомим соседями являются самые разные страны, в том числе такие, с которыми у тебя нет общих границ.
— Однако греческий кризис продемонстрировал, что сотрудничество крупных и мелких государств идет не без проблем. И что лишь Меркель и Олланд определяют, как Европе жить дальше.
— У валютного союза есть своеобразная «родовая травма», возникшая «благодаря» тогдашним противникам его создания: им не удалось предотвратить введения евро, но удалось помешать гармонизации экономической и финансовой политики, воспрепятствовав созданию экономического правительства в Брюсселе. Именно его сейчас и не хватает. Зато теперь противники евро возмущаются по поводу его отсутствия, хотя сами же в этом и виноваты. Если бы экономическая и финансовая политика были гармонизированы, малые страны могли бы участвовать в этих процессах более активно. Надо было прописать гармонизацию экономической и финансовой политики в договоре. Тогда у нас была бы своеобразная система раннего реагирования, и тогда можно было бы намного раньше предупредить греков, что они должны отказаться от той политики, которую вели.
— Сейчас ничего изменить уже нельзя. Вместо этого за границей растет тревога, что Германия может воспользоваться собственной экономической мощью для подчинения себе всей Европы.
— Я считаю этот упрек несправедливым. Нельзя утверждать, что Германия примеряет на себя именно эту роль. Что касается Греции, то мы были в ответе за определение принципов, в соответствии с которыми нужно было стабилизировать положение. Меркель никоим образом не переусердствовала в этом вопросе. К тому же она действовала не в одиночку.
— А нельзя ли было действовать не так прямолинейно?
— Да, но в конечном итоге все были рады, что Шойбле (Wolfgang Schäuble — министр финансов Германии — прим. пер.) сказал вслух то, что думало большинство.
— Для ЕС действительно стал бы большой проблемой выход Греции из еврозоны?
— Я считаю, что это было бы очень опасным прецедентом, потому что привело бы к расколу Европы. Некоторые другие страны в случае возникновения проблем тоже могли бы сказать: «Мы не будем в этом участвовать и лучше пойдем своей дорогой». Ведь ЕС постепенно стал чем-то большим, чем просто экономическим союзом. Поэтому нужны новые инициативы. Нам нужно «больше Европы». Нельзя ограничиваться лишь экономическим аспектом.
— Но ведь сейчас повсюду растет скепсис по поводу европейского единства.
— Позвольте встречный вопрос: вы считаете, что Европе в последнее время везет на больших европейцев? Нам вновь нужно как можно больше убежденных сторонников единой Европы и как можно меньше как бы сторонников, приводящих всякие оговорки по этому поводу. Потому что последние на самом деле являются противниками единой Европы. Однако я убежден, что Греция вскоре вновь станет обычной страной-членом ЕС.
— Это трудно себе представить.
— Вскоре после Второй мировой войны, когда Людвиг Эрхард (Ludwig Erhard — министр экономики ФРГ в 1949-1963 гг. — прим. пер.) говорил, что Германия вскоре сможет избавиться от внешнего управления и перейти к рыночной экономике, многие тоже говорили, что это «трудно себе представить». Тем не менее, нам это удалось. Однако сейчас дело не только в Греции. Европа должна развиваться на институциональном уровне. Поэтому я говорю: нам нужно «больше Европы», а не наоборот.
— Многие считают, что у Брюсселя и так уже слишком много власти, которой он злоупотребляет, принимая сомнительные решения.
— Именно это меня и раздражает! Вот говорят: мы должны поступить так, потому что этого требует Брюссель. Как будто мы не присутствуем в Европейской комиссии, в Европейском совете и парламенте! Но ведь Европа — это мы, мы все, независимо от того, в какой именно части ЕС мы живем!
— Вас считают очень уравновешенным и спокойным человеком. А вы могли, будучи министром иностранных дел, повысить голос?
— Да, конечно. Например, так было на переговорах в формате «2+4». В начале февраля 1990 года в Оттаве состоялась конференция по открытому небу. Я предварительно успел встретиться в Вашингтоне с Бейкером (James Baker — госсекретарь США в 1989-1992 гг. — прим. пер.), и мы решили, что это была бы хорошая возможность обсудить вопрос переговоров в формате «2+4», потому что там присутствовали все действующие лица, а обо всех самых главных вопросах мы успели договориться ранее. Потом состоялась эта конференция, в ходе которой на меня обрушились представители Голландии и Италии, вопрошавшие, с какой стати в переговорах «2+4» должны принимать участие еще и поляки. Я ответил, что с ними нам еще нужно решить приграничный вопрос, и спросил, есть ли у их стран аналогичные вопросы к нам. Когда они продолжили возмущаться, я встал и закричал на них: «You are out of game!» После этого все успокоились. Ограничение формата до «2+4» было необходимо — иначе бы эти переговоры продолжались до сих пор.
— У вас когда-нибудь возникало ощущение, что противоположная сторона в ходе переговоров обманывала вас?
— Нет.
— Действительно никогда?
— Вы же спросили о моих ощущениях.
— Говорят, что вы могли легко разрядить обстановку на переговорах, рассказав анекдот. Ваш друг Шеварднадзе говорил, что лучше вас анекдоты рассказывал только один человек: Рональд Рейган (Ronald Reagan — президент США в 1981-1989 гг. — прим. пер.). Это правда?
— Мне обидно слышать такое. Я утверждаю, что мои анекдоты были лучше.
— За 18 лет, что вы были главой МИД, вам довелось общаться со многими большими политиками и еще большими эгоистами. И тогда вам приходилось брать на себя роль посредника, как, например, между Гельмутом Шмидтом (Helmut Schmidt — канцлер ФРГ в 1974-1982 гг. — прим. пер.) и Джимми Картером (Jimmy Carter — президент США в 1977-1981 гг. — прим. пер.), которые друг друга терпеть не могли.
— Да, так и было — они действительно плохо ладили. Кто-то видел причину этого в том, что Шмидт считал, что мир был бы справедливее, если бы он был президентом США, а Картер канцлером ФРГ. Как-то состоялся международный экономический саммит в Венеции, в ходе которого состоялась встреча немецкой и американской делегаций. Причем состоялась она в крохотном гостиничном номере американцев, в котором из мебели были лишь одна кровать, два стула, одно кресло и прикроватная тумбочка. Картер сидел на стуле, Шмидт в кресле, Бёллинг (Klaus Bölling — пресс-секретарь правительства ФРГ в 1970-х годах — прим. пер.) на тумбочке, еще один американец на кровати, а я на втором стуле.
Шмидт начал разговор таким образом: «Джимми, когда ты пишешь мне письма и выдвигаешь претензии, не прибегай к услугам всяких дураков». Все присутствующие знали, что письма от лица Картера писал его советник по безопасности Збигнев Бжезинский (Zbigniew Brzezinski). Картер ответил на этот выпад. И на этом встреча, по сути, закончилась, потому что Шмидт встал и широким шагом покинул помещение.
— Так работает мировая политика?
— Многие забывают, что политики тоже всего лишь люди. Правила человеческого общения, применимые в семейной жизни, на работе, в спортзале и т. д., распространяются и на политику. Иногда ситуация обостряется также из-за чрезвычайной важности того или иного вопроса...
... и из-за языкового барьера.
— Насколько важную роль при этом играют переводчики?
— Очень важную. Я вполне прилично говорю по-английски, но с Горбачевым или Шеварднадзе не мог говорить на одном языке. Наши переводчики были так хороши, что я часто забывал об их присутствии. Насколько мы зависим от переводчиков, я понял, в первую очередь, на одной пресс-конференции в Хельсинки в 1970-х годах. Минут через десять ко мне подошел один немецкий корреспондент, говоривший по-фински, и сказал: «Надо немедленно прервать пресс-конференцию. Переводчик переводит так, что я не могу исключать, что завтра начнется Третья мировая война». Дело в том, что наш штатный переводчик был в отпуске, и наш посол нашел какого-то другого, который обычно переводил для финских торговцев лесом. Он не разбирался в терминах, не знал, что такое «разоружение» или «ракеты средней дальности».
— С языковыми недоразумениями вам приходилось сталкиваться неоднократно. Гельмут Коль (Helmut Kohl — канцлер ФРГ и объединенной Германии в 1982-1998 гг. — прим. пер.) в интервью американскому журналу Newsweek в 1986 году сравнил Горбачева с Йозефом Геббельсом. Как вам удалось «разрулить» ту ситуацию?
— Я попросил Коля дать мне подробные объяснения, которые я потом мог бы передать Шеварднадзе. Потому что я понял, что Горбачев и Шеварднадзе были сильно обижены, но не хотели подвергать свою политику опасности.
— Что сказал по этому поводу Горбачев?
— Я лучше промолчу.
— Но вам, надо полагать, эта ситуация была не очень приятна, не так ли?
— Да, конечно. Нужно еще учитывать, в каких условиях вырос Горбачев: у него была внутренняя сила, чтобы оттолкнуться от сложившейся системы. Одно это дорогого стоило. Многие не могли поверить в то, что он смог настолько измениться и открыться нам, и просто не доверяли ему. Но он уже при нашей первой встрече вдруг спросил: «Как такое может быть, что мы абсолютно равны с американцами в космосе и в вопросах вооружений, но не можем обеспечить наших граждан автомобилями, квартирами, радиоприемниками и телевизорами?» Я был очень удивлен.
— Должен ли министр иностранных дел, общаясь с восточными партнерами, быть устойчив к выпивке?
— Ну, что вы. Все эти разговоры о пьющих русских — всего лишь разговоры. Брежнев выпивал, это правда. Ельцин тоже, и это общеизвестно. Но такими были далеко не все. Однажды я хотел чокнуться с коллегой Громыко, но тут его жена наклонилась ко мне и сказала: «Не надо, врач запретил ему алкоголь, но он не хочет этого показывать».
— В этом смысле ваши встречи с Францем-Йозефом Штраусом (Franz Josef Strauß — немецкий политик 1950-1980-х гг. — прим. пер.), должно быть, проходили намного более «удачно».
— Несмотря на все наши политические разногласия, я могу утверждать, что более гостеприимных хозяев я видел редко. Когда я навещал его в Мюнхене, он принимал меня так, будто я приезжал с государственным визитом.
— При этом вас считали «заклятыми друзьями».
— Конечно. Я до сих пор хорошо помню вечер после телепередачи, посвященной результатам европейских выборов 1984 года. После этого были предусмотрены коалиционные переговоры в баварском представительстве (Христианско-демократического союза — в Баварии родственная партия называется Христианско-социальный союз — прим. пер.), в которых должны были принимать участие Коль, Штраус и Геншер, и которые должны были быть посвящены внешней политике. Все сняли пиджаки. Пришло время перерыва, подали бутерброды. При этом было немало выпито. И тут Штраус начал жаловаться Колю на его якобы «никчемных» сотрудников в ведомстве федерального канцлера. Следующий час они были поглощены друг другом.
В какой-то момент я возмутился и сказал Штраусу: «Прежде чем выступать по поводу внешней политики, попробуйте почитать еще какие-нибудь газеты, кроме „Баварского Курьера“ (Bayernkurier)». Тот вскочил и встал передо мной — мы так и стояли, упершись друг в друга лбами«. И тут Коль сказал: «Ну, если дело принимает такой оборот, то я пошел». Собрал свой набор трубок в кожаный футляр и, собственно, пошел. Штраус смотрит на меня, а я говорю ему: «Ну, что, будем драться? Зритель-то ушел». А он отвечает: «Вот видите, господин Геншер, он действительно ушел. Когда дело принимает серьезный оборот, он всегда уходит».
— Штраус неоднократно пытался вмешиваться во внешнюю политику, не согласовывая свои действия с вами. Что вы думали по этому поводу?
— Иногда меня это раздражало, иногда забавляло.
— С 1969 по 1992 годы вы были министром — сначала внутренних, потом иностранных дел. Это были непростые, но и очень интересные времена. Насколько легко или трудно вам было отойти от дел?
— Меня сподвиг на это Этци (Ötzi — мумия снежного человека, обнаруженная в Альпах — прим. пер.). Его нашли где-то в леднике и положили у камина. Когда он отогрелся и пришел в себя, сразу спросил: «А что, Геншер все еще министр иностранных дел?» И тогда я сказал жене: «Ну, все, пора уходить».
— После нападения на олимпийскую команду Израиля во время игр 1972 года в Мюнхене вы предложили террористам себя в качестве заложника, чтобы те отпустили спортсменов. Вы предварительно обсуждали этот вариант со своей семьей?
— Нет. Такие решения нужно принимать самостоятельно. Нельзя сваливать их на семью. Да и что должна бы сказать жена, дочь, мать, если бы я вдруг спросил: «Поступить мне так или нет?» Но я предварительно позвонил им, чтобы услышать их голоса. На семьи и без того ложится огромная нагрузка.
— Говорят, что одно время у вас при себе всегда был пистолет, чтобы в случае необходимости защитить себя и свою семью — потому что, будучи главой МВД, на вас охотилась «Фракция Красной Армии» (RAF — немецкая леворадикальная террористическая организация — прим. пер.).
— Да, так мне было спокойнее. Но это был просто маленький пистолет, помещавшийся в карман брюк. Стопроцентной безопасности быть не может никогда, а причины опасаться за нашу безопасность действительно были: в одной из конспиративных квартир RAF была обнаружена схема подъезда к нашему дому, а также план обстрела моего служебного автомобиля по дороге в министерство.
— Но вы носили при себе оружие, будучи также и главой МИД. Когда вы в 1990 году отправились на весеннюю сессию НАТО в Шотландии, тамошние органы безопасности обнаружили пистолет в вашем багаже и не хотели пускать вас на территорию страны, пока вы не отдадите им оружие.
— Я сказал им: «Тогда я просто уеду обратно». И после этого они отдали мне мой багаж.
|
